Святой Ахуил.
Добрался до полуфинала первенства прозы на хх.ру! написал рассказ... уж очень мне он нравится 
) предлагаю к вниманию. Читать внимательно и погружаться в текст - рекомендуется...
"Дождь и Шопенгауэр" (задание: включить в рассказ на эту тему - любое четверостишье)
Вы знаете автора большинства книг этого мира? Абсолютного количества песен, стихов, научных открытий? Это одиночество! Только в нем кроется идеальное вдохновение. Оно вливает в нас страсть, дает пищу и время для развития зерен идей, которые кто-то посеял в нашем сознании. Люди, их руки, слова… это всё средство, словно перо и чернила, бумага… авторство абсолютного большинства идей принадлежит ему – одиночеству. Кто такая муза? Дева с глазами цвета океана? С округлыми формами? Её появление? Нет, её уход! Отсутствие объекта, к которому можно приложить все наши эмоции толкает нас изливать их на бумагу. Концентрация кроется в одиночестве. Искусство требует сосредоточения. Эмоциональный голод, так хорошо утоляемый прозой, рождается только тогда, когда я один.
«Вы умеете бороться со своими страхами? Вы умеете справляться со своими проблемами? Тогда Вам повезло! Вы научились лгать самому себе!» - написал я и вспомнил самого себя шесть десятков лет назад. Тогда я впервые взял в руки авторучку не для чернильной работы, а чтобы написать, скормить свои эмоции всеядному клочку бумаги. Раз в десять лет я нахожу его – тот самый огрызок пожелтевшего листа, чтобы перечитать. Рука шестнадцатилетнего подростка аккуратным почерком, не зря мне доверяли заполнять школьные журналы, вывела строки:
«- Когда ты вернешься?
- Скоро! 30 февраля!
-…стало быть… никогда».
Незадолго до этого ушел из жизни мой близкий друг. Парню было всего семнадцать, а он уже успел сотворить со своей поджелудочной что-то такое, чтобы получить метастазы в почках. Господи, в те годы мы даже не знали, как это называется. Я чувствовал себя виноватым в том, что не испытываю зверских страданий – нет, мне было грустно, больно – всё же я потерял друга. Но боли было недостаточно, как мне казалось, для такого момента. Я изливал несуществующие страдания на бумагу, пытаясь себя оправдать. Сколько в словах было дутого пафоса, мнимой горечи. Тогда я не понимал главного – в шестнадцать в тебе слишком много жизни, чтобы осознать смерть.
Бородатый психолог, то и дело поглядывающий на карманные часы, утверждал, что нет совершенно ничего плохого в том, что я пытаюсь «выписаться», более того, он предложил мне завести дневник. Переживания, кроящиеся в моих юношеских снах, словно в детском шкафу, были связанны с обидами, которые я глушил, сдерживая в себе, напрасно думая, что таким образом я их побеждаю. Невозможно победить себя, просто отказавшись бороться. В своём дневнике я должен был писать все плохое, что вижу вокруг себя – все обиды, все пакости окружающих, все грязные мысли свои и близких. Профессор думал, что мы разберем их на очередном приеме и поймем причины моей ранимости, но он ошибался. Ранимость сродни слабости. Если ты признаешь, что она есть, значит, ты слаб по определению. Признать значит увидеть. Увидеть значит поверить. Поверить значит сделать реальным. Я оказался сильнее. Я не раскрылся ему. Сложно войти в доверие подростку, которому ты своей демонстрацией золотых часов то и дело показываешь: «Кстати, я тороплюсь, изливайся скорее».
За окном барабанит дождь. Дождь. Когда я буду называть свою книгу, я обязательно придумаю что-нибудь связанное с дождем. Дождь и Одиночество. Можно воздать им по заслугам, как соавторам. Или авторам. Я сам начинаю путаться, это дает знать о себе четвертый бокал виски со льдом. Мне семьдесят шесть. Мой врач кардиолог, наверное, был бы недоволен моим образом жизни, если бы не умер от инфаркта четыре года назад.
Я оказался сильнее своей мнимой слабости. Дневник из лечения перерос в привычку. Из привычки в манию. Из мании в смысл жизни. Я собираю все зло, которое причиняют мне люди - по одному листочку, мелким забористым почерком. Тут есть про каждого, даже эта долбанная привычка профессора поглядывать на часы – бумага не забудет ничего и никого. Начиная с мелких юношеских обид, заканчивая обманом на святом – супружеской изменой. Бумага помнит всё.
«Скупым он слыл,
Но он им не был, нет!
Он просто каждый день курил
По 20 пачек последних сигарет!»
Это единственный листик, написанный чужим почерком в целой библиотеке моих воспоминаний. Это эпиграмма на меня, написанная одним умником с корейскими корнями, не получившим закурить во времена учебы в Бурсе. Нашел я её случайно – записка, гулявшая по аудитории, осталась внутри парты. Как-то мы оказались с ним на одном пароходе. Он вторым помощником, а я замполитом. Я потрудился дать ему «объективную» рекомендацию на повышение в ЦК партии, копию я даже отписал ему с пометкой от руки:
Второй помощник Пак незаменимый
Настолько нужен будет кораблю,
Что старше звания ему не допустимы.
Скучаю по студенчеству. Целую и люблю!
Не подумайте, что я делаю это всё ради мести. Что вы, какая тут месть. Я считаю, что ЭТО - мир самый настоящий, сотканный из грязи, обмана, лживых обещаний, пустых надежд. Надеть на следующее поколение новый слой розовых радужных линз – не есть задача старшего поколения. Юность сама рада справиться с этим. Обратите внимание, во всех направлениях искусства мы приходим к реальности. Художники реалисты, фотографы ломографы. Я даже за одним столом сидел с популярным среди современной богемы скульптором, который «ваяет» фаллосы, женские груди и фекалии. Очень, знаете ли, популярная вещь. Его испражнения (не в буквальном смысле, а скульптура) ушли с недавнего благотворительного аукциона за сумму с 7 нолями.
Дождь усиливается. Определенно он меня вдохновляет! Перефразируя Шопенгауэра, я бы сказал так: «Моя философия не принесла мне друзей, она оградила меня от врагов». Сложно общаться с людьми, когда на каждого у тебя накоплено полсотни страниц обид. Невозможно подпускать новых людей близко, когда ты знаешь – ты просто заведешь новый том, новое личное дело на этого человека. На этом всё и закончится.
Вы знаете автора большинства судеб этого мира? Абсолютного количества писателей, политиков, художников – известных и публичных личностей и просто неизвестных людей, гниющих в клетках съемных комнат? Да вы, наверное, уже догадались. Это опять Одиночество! Всё что делают люди – делают для того, чтобы его добиться или, наоборот, избежать. Кто-то умирает в офисах, занимаясь бессмысленной банковской бюрократией, чтобы получить финансовую независимость от окружающих, а кто-то лезет с мегафоном на постамент импровизированного митинга, чтобы забыть, что дома его никто не ждет. Одиночество словно магнит - имеет свой «плюс» и «минус». Вы либо бежите от него, либо о нём мечтаете – третьего не дано.
Когда Марианна уходила, собрав две маленькие сумочки – всё что сумела нажить со мной за тринадцать лет, она орала мне в лицо: «Ты хоть понимаешь, что, если бы не эти записи, девяносто девять из ста обид ты не помнил бы и недели?». Я понимал, но молчал. Я понимал также и то, что если не запишу все её слова – острые, колкие и обидные, то не вспомню об этом разговоре спустя, скажем, двадцать или тридцать лет. Мысль нематериальна, но требует материализации – в деле, в камне или на бумаге, лик девушки, нарисованный на песке сохранится дольше, чем в нашей переменчивой памяти, склонной ежесекундно совершенствовать воспоминания – сглаживать углы, забывать недостатки, смягчать слова.
«Помнишь ли ты, что-нибудь хорошее? Записываешь ли ты добрые дела?» - рыдала Марианна, пролистнув найденную записную «рабочую» книжку в ящике моего письменного стола.
Зло – это единственное, что мы делаем искренне. Зло во благо? Феерическая чушь! Серого цвета не существует – это лишь черная краска, разбавленная белой, или наоборот. В любом случае, это либо черный цвет, либо белый. Либо зло, либо добро. Пока за добрыми делами скрываются наши истинные мотивы, зло чисто перед окружающими. Неразумного младенца с детства обучают важнейшему навыку – не говорить то, что он думает, напускать маскировку дымом добродетели на свои поступки, надевать улыбающуюся маску. И только ярость разгоняет фальшивый образ. В моих записях настоящая жизнь. Я веду своего рода фотоохоту, улавливая всплески Вас настоящих, и предаю образы, поступки и слова вечно помнящему, не горящему носителю – рукописям.
Тогда в ярости я схватил Марианну за волосы, швырнул на диван и со всей, что было силы, хлестнул ладонью по щеке. Я бил её по голове, плечам, рукам, которыми она закрывала лицо, пока она не прекратила визжать. Жена не показывала глаз, она надрывно всхлипывала, боясь убрать руки. Голые части тела, выглядывающие из-под помятого сарафана, собранного на талии, от моих шлепков налились красным. Мои ладони горели, словно я без перчаток собирал крапиву. Эту боль я готов был перенести ради неё. Не бить же человека, которого безумно любишь, кулаками! В тот день в своей ярости я был искренен перед ней.
Я достал первую попавшуюся книгу, сшитую из моих рукописей и начал ей читать. Это был замечательный, насыщенный событиями, 1979 год. Настолько богатый на переживания, что насобирал шесть сотен листов. Она была единственная, кому я открыл реальный мир человеческих отношений. Шесть часов я читал весь негатив, который происходит вокруг день ото дня. Все это время она продолжала плакать, но уже не от боли или страха, а от осознания того зла, который я зачитывал ей. Не удивительно, ведь пока её память стирала всё плохое, заполняя пустоты крохами лживой добродетели, строчками позитивных новостей, вытянутыми щипцами из меня слов любви и комплиментами борщу, который она не умела никогда готовить, я подобно геологу по крупицам тщательно собирал мои экземпляры – мир, сотканный из настоящего.
В тот день она произнесла лишь: «Зачем это всё тебе?», а я ответил чужими словами: «Если бы каждому из нас воочию показать те ужасные страдания и муки, которым во всякое время подвержена вся наша жизнь, то нас объял бы трепет, и если провести самого закоренелого оптимиста по больницам, лазаретам и камерам хирургических истязаний, по тюрьмам, застенкам, логовищам невольников, через поля битвы и места казни; если открыть перед ним все тёмные обители нищеты, в которых она прячется от взоров холодного любопытства, то, в конце концов, и он, наверное, понял бы, что это за «лучший из возможных миров»… meilleur des mondes possibles… Артур Шопенгауэр».
Гений Шопенгауэра открыл совершенно иной мир для меня. Германия была слишком мала, чтобы быть его родиной. А эта Вселенная – слишком мала, чтобы мыслить её рамками. Дождь за окном стал поистине тропическим. Одиночество, Дождь и Шопенгауэр. Я собрал за свою жизнь достаточно материала, чтобы закончить свою книгу. Самую честную, самую откровенную и настоящую. Сколько их там – пятьдесят или шестьдесят томов? Чистейших эмоций, настоящих поступков и действительно объективных портретов. Его величество автор судеб и шедевров может быть мною доволен. Я оказался хорошим исполнителем.
Очередной том рукописи был завершен. Пришло время размять кости. После работы я встаю чертовски долго. Бывает по часу. Как-то меня спросили – страдаю ли я от одиночества? – Страшно страдаю – расхохотался я – от работы с бумагами у меня затекают суставы и развился страшный артрит. Я размял шею, плечи, медленно отодвинулся на кресле от письменного стола и только затем тихонечко выпрямился. Законченный том рукописей лежал на столе, сейчас он пополнит ряды аналогичных книг моей библиотеки. Подумать только – тем, что стоят на самом верху, уже шестьдесят лет!
Я подкатил стремянку, взял рукописи, поднялся всего на две ступеньки, чтобы надежно поставить работу на полку.
Я оказался сильнее даже дубовых досок своего шкафа. Я смог написать всё это, а он не смог выдержать. Как только я поставил книгу, что-то внизу еле слышно хрустнуло, а вся гора рукописей обвалилась на меня с высоты четырехметрового потолка.
Дождь не стихал. Прошла ночь. Я лежал и не мог сделать ничего. Ни пошевелиться, ни позвать на помощь. Тело было парализовано ударом свалившейся груды моих бумаг. Я не мог даже повернуть голову. Я смотрел в окно, заливаемое струями воды, на медленно восходящее солнце, в четверти метра от меня лежал томик Шопенгауэра, раскрывшийся на абзаце, завершающем очередную главу: «Когда люди вступают в тесное общение между собой, то их поведение напоминает дикобразов, пытающихся согреться в холодную зимнюю ночь. Им холодно, они прижимаются друг к другу, но чем сильнее они это делают, тем больнее они колют друг друга своими длинными иглами. Вынужденные из-за боли уколов разойтись, они вновь сближаются из-за холода, и так — все ночи напролет».
Господь отвел мне много времени на осознание этих строк. Сколько раз предстоит прочитать мне эти строки в ожидании смерти? Дождь и Шопенгауэр… Всё, что у меня было… Всё, что мне осталось…
http://www.hip-hop.ru/forum/trete-pervenstvo-prozy-pyatyi-tur-polufinal-raboty-356509/ - а тут меня пока сливают) можете почитать работы других участников
) предлагаю к вниманию. Читать внимательно и погружаться в текст - рекомендуется..."Дождь и Шопенгауэр" (задание: включить в рассказ на эту тему - любое четверостишье)
Вы знаете автора большинства книг этого мира? Абсолютного количества песен, стихов, научных открытий? Это одиночество! Только в нем кроется идеальное вдохновение. Оно вливает в нас страсть, дает пищу и время для развития зерен идей, которые кто-то посеял в нашем сознании. Люди, их руки, слова… это всё средство, словно перо и чернила, бумага… авторство абсолютного большинства идей принадлежит ему – одиночеству. Кто такая муза? Дева с глазами цвета океана? С округлыми формами? Её появление? Нет, её уход! Отсутствие объекта, к которому можно приложить все наши эмоции толкает нас изливать их на бумагу. Концентрация кроется в одиночестве. Искусство требует сосредоточения. Эмоциональный голод, так хорошо утоляемый прозой, рождается только тогда, когда я один.
«Вы умеете бороться со своими страхами? Вы умеете справляться со своими проблемами? Тогда Вам повезло! Вы научились лгать самому себе!» - написал я и вспомнил самого себя шесть десятков лет назад. Тогда я впервые взял в руки авторучку не для чернильной работы, а чтобы написать, скормить свои эмоции всеядному клочку бумаги. Раз в десять лет я нахожу его – тот самый огрызок пожелтевшего листа, чтобы перечитать. Рука шестнадцатилетнего подростка аккуратным почерком, не зря мне доверяли заполнять школьные журналы, вывела строки:
«- Когда ты вернешься?
- Скоро! 30 февраля!
-…стало быть… никогда».
Незадолго до этого ушел из жизни мой близкий друг. Парню было всего семнадцать, а он уже успел сотворить со своей поджелудочной что-то такое, чтобы получить метастазы в почках. Господи, в те годы мы даже не знали, как это называется. Я чувствовал себя виноватым в том, что не испытываю зверских страданий – нет, мне было грустно, больно – всё же я потерял друга. Но боли было недостаточно, как мне казалось, для такого момента. Я изливал несуществующие страдания на бумагу, пытаясь себя оправдать. Сколько в словах было дутого пафоса, мнимой горечи. Тогда я не понимал главного – в шестнадцать в тебе слишком много жизни, чтобы осознать смерть.
Бородатый психолог, то и дело поглядывающий на карманные часы, утверждал, что нет совершенно ничего плохого в том, что я пытаюсь «выписаться», более того, он предложил мне завести дневник. Переживания, кроящиеся в моих юношеских снах, словно в детском шкафу, были связанны с обидами, которые я глушил, сдерживая в себе, напрасно думая, что таким образом я их побеждаю. Невозможно победить себя, просто отказавшись бороться. В своём дневнике я должен был писать все плохое, что вижу вокруг себя – все обиды, все пакости окружающих, все грязные мысли свои и близких. Профессор думал, что мы разберем их на очередном приеме и поймем причины моей ранимости, но он ошибался. Ранимость сродни слабости. Если ты признаешь, что она есть, значит, ты слаб по определению. Признать значит увидеть. Увидеть значит поверить. Поверить значит сделать реальным. Я оказался сильнее. Я не раскрылся ему. Сложно войти в доверие подростку, которому ты своей демонстрацией золотых часов то и дело показываешь: «Кстати, я тороплюсь, изливайся скорее».
За окном барабанит дождь. Дождь. Когда я буду называть свою книгу, я обязательно придумаю что-нибудь связанное с дождем. Дождь и Одиночество. Можно воздать им по заслугам, как соавторам. Или авторам. Я сам начинаю путаться, это дает знать о себе четвертый бокал виски со льдом. Мне семьдесят шесть. Мой врач кардиолог, наверное, был бы недоволен моим образом жизни, если бы не умер от инфаркта четыре года назад.
Я оказался сильнее своей мнимой слабости. Дневник из лечения перерос в привычку. Из привычки в манию. Из мании в смысл жизни. Я собираю все зло, которое причиняют мне люди - по одному листочку, мелким забористым почерком. Тут есть про каждого, даже эта долбанная привычка профессора поглядывать на часы – бумага не забудет ничего и никого. Начиная с мелких юношеских обид, заканчивая обманом на святом – супружеской изменой. Бумага помнит всё.
«Скупым он слыл,
Но он им не был, нет!
Он просто каждый день курил
По 20 пачек последних сигарет!»
Это единственный листик, написанный чужим почерком в целой библиотеке моих воспоминаний. Это эпиграмма на меня, написанная одним умником с корейскими корнями, не получившим закурить во времена учебы в Бурсе. Нашел я её случайно – записка, гулявшая по аудитории, осталась внутри парты. Как-то мы оказались с ним на одном пароходе. Он вторым помощником, а я замполитом. Я потрудился дать ему «объективную» рекомендацию на повышение в ЦК партии, копию я даже отписал ему с пометкой от руки:
Второй помощник Пак незаменимый
Настолько нужен будет кораблю,
Что старше звания ему не допустимы.
Скучаю по студенчеству. Целую и люблю!
Не подумайте, что я делаю это всё ради мести. Что вы, какая тут месть. Я считаю, что ЭТО - мир самый настоящий, сотканный из грязи, обмана, лживых обещаний, пустых надежд. Надеть на следующее поколение новый слой розовых радужных линз – не есть задача старшего поколения. Юность сама рада справиться с этим. Обратите внимание, во всех направлениях искусства мы приходим к реальности. Художники реалисты, фотографы ломографы. Я даже за одним столом сидел с популярным среди современной богемы скульптором, который «ваяет» фаллосы, женские груди и фекалии. Очень, знаете ли, популярная вещь. Его испражнения (не в буквальном смысле, а скульптура) ушли с недавнего благотворительного аукциона за сумму с 7 нолями.
Дождь усиливается. Определенно он меня вдохновляет! Перефразируя Шопенгауэра, я бы сказал так: «Моя философия не принесла мне друзей, она оградила меня от врагов». Сложно общаться с людьми, когда на каждого у тебя накоплено полсотни страниц обид. Невозможно подпускать новых людей близко, когда ты знаешь – ты просто заведешь новый том, новое личное дело на этого человека. На этом всё и закончится.
Вы знаете автора большинства судеб этого мира? Абсолютного количества писателей, политиков, художников – известных и публичных личностей и просто неизвестных людей, гниющих в клетках съемных комнат? Да вы, наверное, уже догадались. Это опять Одиночество! Всё что делают люди – делают для того, чтобы его добиться или, наоборот, избежать. Кто-то умирает в офисах, занимаясь бессмысленной банковской бюрократией, чтобы получить финансовую независимость от окружающих, а кто-то лезет с мегафоном на постамент импровизированного митинга, чтобы забыть, что дома его никто не ждет. Одиночество словно магнит - имеет свой «плюс» и «минус». Вы либо бежите от него, либо о нём мечтаете – третьего не дано.
Когда Марианна уходила, собрав две маленькие сумочки – всё что сумела нажить со мной за тринадцать лет, она орала мне в лицо: «Ты хоть понимаешь, что, если бы не эти записи, девяносто девять из ста обид ты не помнил бы и недели?». Я понимал, но молчал. Я понимал также и то, что если не запишу все её слова – острые, колкие и обидные, то не вспомню об этом разговоре спустя, скажем, двадцать или тридцать лет. Мысль нематериальна, но требует материализации – в деле, в камне или на бумаге, лик девушки, нарисованный на песке сохранится дольше, чем в нашей переменчивой памяти, склонной ежесекундно совершенствовать воспоминания – сглаживать углы, забывать недостатки, смягчать слова.
«Помнишь ли ты, что-нибудь хорошее? Записываешь ли ты добрые дела?» - рыдала Марианна, пролистнув найденную записную «рабочую» книжку в ящике моего письменного стола.
Зло – это единственное, что мы делаем искренне. Зло во благо? Феерическая чушь! Серого цвета не существует – это лишь черная краска, разбавленная белой, или наоборот. В любом случае, это либо черный цвет, либо белый. Либо зло, либо добро. Пока за добрыми делами скрываются наши истинные мотивы, зло чисто перед окружающими. Неразумного младенца с детства обучают важнейшему навыку – не говорить то, что он думает, напускать маскировку дымом добродетели на свои поступки, надевать улыбающуюся маску. И только ярость разгоняет фальшивый образ. В моих записях настоящая жизнь. Я веду своего рода фотоохоту, улавливая всплески Вас настоящих, и предаю образы, поступки и слова вечно помнящему, не горящему носителю – рукописям.
Тогда в ярости я схватил Марианну за волосы, швырнул на диван и со всей, что было силы, хлестнул ладонью по щеке. Я бил её по голове, плечам, рукам, которыми она закрывала лицо, пока она не прекратила визжать. Жена не показывала глаз, она надрывно всхлипывала, боясь убрать руки. Голые части тела, выглядывающие из-под помятого сарафана, собранного на талии, от моих шлепков налились красным. Мои ладони горели, словно я без перчаток собирал крапиву. Эту боль я готов был перенести ради неё. Не бить же человека, которого безумно любишь, кулаками! В тот день в своей ярости я был искренен перед ней.
Я достал первую попавшуюся книгу, сшитую из моих рукописей и начал ей читать. Это был замечательный, насыщенный событиями, 1979 год. Настолько богатый на переживания, что насобирал шесть сотен листов. Она была единственная, кому я открыл реальный мир человеческих отношений. Шесть часов я читал весь негатив, который происходит вокруг день ото дня. Все это время она продолжала плакать, но уже не от боли или страха, а от осознания того зла, который я зачитывал ей. Не удивительно, ведь пока её память стирала всё плохое, заполняя пустоты крохами лживой добродетели, строчками позитивных новостей, вытянутыми щипцами из меня слов любви и комплиментами борщу, который она не умела никогда готовить, я подобно геологу по крупицам тщательно собирал мои экземпляры – мир, сотканный из настоящего.
В тот день она произнесла лишь: «Зачем это всё тебе?», а я ответил чужими словами: «Если бы каждому из нас воочию показать те ужасные страдания и муки, которым во всякое время подвержена вся наша жизнь, то нас объял бы трепет, и если провести самого закоренелого оптимиста по больницам, лазаретам и камерам хирургических истязаний, по тюрьмам, застенкам, логовищам невольников, через поля битвы и места казни; если открыть перед ним все тёмные обители нищеты, в которых она прячется от взоров холодного любопытства, то, в конце концов, и он, наверное, понял бы, что это за «лучший из возможных миров»… meilleur des mondes possibles… Артур Шопенгауэр».
Гений Шопенгауэра открыл совершенно иной мир для меня. Германия была слишком мала, чтобы быть его родиной. А эта Вселенная – слишком мала, чтобы мыслить её рамками. Дождь за окном стал поистине тропическим. Одиночество, Дождь и Шопенгауэр. Я собрал за свою жизнь достаточно материала, чтобы закончить свою книгу. Самую честную, самую откровенную и настоящую. Сколько их там – пятьдесят или шестьдесят томов? Чистейших эмоций, настоящих поступков и действительно объективных портретов. Его величество автор судеб и шедевров может быть мною доволен. Я оказался хорошим исполнителем.
Очередной том рукописи был завершен. Пришло время размять кости. После работы я встаю чертовски долго. Бывает по часу. Как-то меня спросили – страдаю ли я от одиночества? – Страшно страдаю – расхохотался я – от работы с бумагами у меня затекают суставы и развился страшный артрит. Я размял шею, плечи, медленно отодвинулся на кресле от письменного стола и только затем тихонечко выпрямился. Законченный том рукописей лежал на столе, сейчас он пополнит ряды аналогичных книг моей библиотеки. Подумать только – тем, что стоят на самом верху, уже шестьдесят лет!
Я подкатил стремянку, взял рукописи, поднялся всего на две ступеньки, чтобы надежно поставить работу на полку.
Я оказался сильнее даже дубовых досок своего шкафа. Я смог написать всё это, а он не смог выдержать. Как только я поставил книгу, что-то внизу еле слышно хрустнуло, а вся гора рукописей обвалилась на меня с высоты четырехметрового потолка.
Дождь не стихал. Прошла ночь. Я лежал и не мог сделать ничего. Ни пошевелиться, ни позвать на помощь. Тело было парализовано ударом свалившейся груды моих бумаг. Я не мог даже повернуть голову. Я смотрел в окно, заливаемое струями воды, на медленно восходящее солнце, в четверти метра от меня лежал томик Шопенгауэра, раскрывшийся на абзаце, завершающем очередную главу: «Когда люди вступают в тесное общение между собой, то их поведение напоминает дикобразов, пытающихся согреться в холодную зимнюю ночь. Им холодно, они прижимаются друг к другу, но чем сильнее они это делают, тем больнее они колют друг друга своими длинными иглами. Вынужденные из-за боли уколов разойтись, они вновь сближаются из-за холода, и так — все ночи напролет».
Господь отвел мне много времени на осознание этих строк. Сколько раз предстоит прочитать мне эти строки в ожидании смерти? Дождь и Шопенгауэр… Всё, что у меня было… Всё, что мне осталось…
http://www.hip-hop.ru/forum/trete-pervenstvo-prozy-pyatyi-tur-polufinal-raboty-356509/ - а тут меня пока сливают
) можете почитать работы других участников